Шум времени - Страница 121

121

Мы затем коверкаем и душим
тот язык, что чище родников,
чтобы на сегодняшние души
не осела ржавчина веков.
Ширятся душевные границы.
И не выразят, чем дышит век,
ни Теряна звонкие цевницы,
Ни пергаменный Нарек.

Для Мандельштама имена Ваана Теряна, армянского Блока, или Грегора Нарекаци, классика армянского средневековья, древнейшие села вроде Аштарака, фольклорной житницы, что «повисла на журчаньи воды, как на проволоке», «церковки в шестигранной камилавке», наконец, армянский язык — «неизнашиваемый как каменные сапоги», — самое существенное, вечное в этой стране. Ему и в голову не приходило, что этот язык — весь в ржавчине веков, что его надо отчищать. Ведь в нем:

… буквы — кузнечные клещи
И каждое слово — скоба…

Воспоминания. Очерки.

Киев. Очерк опубликован в «Киевской вечерней газете» в 1926 году, предположительно в мае. В очерке выразилось — еще могло выразиться — игровое начало души Мандельштама, озорство его мысли при взгляде на живописный нэповский быт, царство вывесок, лавчонок, коммуналок. «Глубоким тройным дыханием дышит украино-еврейский-русский город», — пишет он, отмечая и жизнелюбие маленьких людей, и казусы украинизации, и величие управдомов, в будущем вечных героев булгаковской прозы и драматургии.

Холодное лето. «Огонек». 1925, № 16. Этот очерк, как и очерк «Батум» (1922) — свидетельство скитаний, кочевий Мандельштама в голодные годы возвращений в Москву, стал, вероятно, одной из тем заметок М. А. Булгакова «Записки на манжетах» о метаниях писателей по России в поисках покоя, заработка хлеба:

«Сквозняк подхватил. Как листья летят. Один — из Керчи в Вологду, другой — из Вологды в Керчь. Лезет взъерошенный Осип с чемоданом и сердится: — Вот не доедем, да и только! — Натурально, не доедем, ежели не знаешь, куда едешь!.. Осип Мандельштам. Вошел в пасмурный день и голову держал высоко, как принц. Убил лаконичностью: — Из Крыма. Скверно. Рукописи у вас не покупают? — …но денег не пла… — начал было я и не успел кончить, как он уехал. Неизвестно куда».

Сухаревка. «Огонек», 1923, № 18. Очерк своеобразно продолжает тему «въезда» поэта в Москву («На розвальнях, уложенных соломой»), освоения ее «буддийской» живописности. Его «базар» — это и сущность исторической Москвы, воплощение другой стороны «золотой дремотной Азии» (Есенин), опочившей и здесь, а не на одних куполах, и угроза культуре: «Если дать базару волю, он перекинется в город и город обрастет шерстью». Невольно сейчас задумаешься о сверхбытовом нашествии всякого рода нищенских «толчков», «вещевых рынков», орд «челноков», людей рынка, перекидывающихся сейчас во все сферы городов, как-то иначе понимаешь непростой смысл тревог поэта: «Недаром базары загоняют и отгораживают, как чумное место…» Разлив «базаров», заменяющих и музей, и библиотеку, и театр, и лекционный зал, — это ведь и разлив контркультуры, торжество живописного примитива, в известном смысле диктатура «челноков», мешочников, тоже жертв этой стихии.

Письма разных лет.

Федор Кузьмич Сологуб (1863–1927) — поэт, прозаик, драматург, один из старших символистов, автор романов «Тяжелые сны» (1883–1894), «Мелкий бес» (1907), трилогии «Новые годы» (1907–1914).

Надежда Яковлевна Мандельштам (1899–1980), урожденная Хазина, стала женой О. Э. Мандельштама в 1919 году. Она родилась в Саратове, но многие годы — до встречи с поэтом — прожила в Киеве. Ее отец был адвокатом. Она прекрасно знала киевскую художественную среду — поэтов, художников, ученых. Н. Я. Мандельштам сопровождала поэта во многих его странствиях по России, была с ним в Армении, а в 1934 году после его ареста и вынесения приговора отправилась с ним в Чердынь, а затем — в Воронеж. Из Воронежа она выезжала, оставляя мужа на попечение своей матери и новой знакомой Н. Е. Штемпель, в Москву, пытаясь пристроить те или иные рукописи, что-то заработать в редакциях, «зацепиться за жизнь». Свои «Воспоминания» она, жившая многие десятилетия «только для того, чтобы сохранить Мандельштама — его стихи, историю его жизни и смерти» (точное определение М. К. Поливанова) — характеризовала так: «Это — история моей борьбы со стихией, с тем, что пробовало слизнуть и меня и бедные клочки, которые я берегла». В своем последнем письме Осипу Эмильевичу 1938 года, естественно, не дошедшем до него, пролежавшем тридцать лет в чемодане, она писала о счастливой нищете, о том, что «мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо», что «трудно погибать одному — одной».

Свою связь с Мандельштамом она, человек, видимо, душевно очень сильный, волевой, категоричный в оценках, называла не любовью, а судьбой: «Я не мешала ему строить себя и быть самим собой. Он строил себя, а заодно и меня» («Воспоминания»). Но реально, судя по всему, и она строила его характер, видоизменяла многие ситуации своими, высказанными или невысказанными, оценками, общим взглядом на них. В ее оценках «изменнических» стихов Мандельштама — и, видимо, самих недолговечных, даже бурных романов поэта — с актрисой Арбениной (Гильдербрандт) О. Н. (1901–1980), О. А. Ваксель (1903–1932), Н. Е. Штемпель (1910–1988) — преобладает рационально-сдержанное, даже снисходительное начало, дух превосходства и уверенности. Ольга Ваксель для нее — «девочка, заблудившаяся в страшном, одичалом городе, беспомощная, беззащитная… Перед смертью Ольга надиктовала мужу, знавшему русский язык, дикие, эротические мемуары», — напишет Н. Я. Мандельштам в «Воспоминаниях». В стихах к Н. Е. Штемпель она найдет «высокое и просветленное чувство будущей жизни». И лишь при воспоминании о М. Е. Петровых спокойствие изменит Надежде Яковлевне: она назовет ее «охотницей», пробующей свои силы, и ничего не скажет о действительно прекрасном стихотворении «Мастерица виноватых взоров» (1934). А ведь среди вариантов этого стихотворения в совершенно исключительном, благороднейшем контексте мелькало имя Марии Петровых:

121